Неточные совпадения
Они пьют — однако не
воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они
играют и жалуются
на скуку.
Утром сели
на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в
воде,
на отмелях. В третьем классе,
на корме парохода, тоже
играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая Волга, дальше — золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой
воде, а люди
на палубе точно
играли в двадцать рук
на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой
воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках
играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом
на мельницу пить молоко, и по
воде косо влачилась за нею розовая тень.
Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни
на море. Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и
воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно
играет лучами в
воде! В ином месте пучина кипит золотом, там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные
воды.
Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по
воде пускает, — глядь, а только уж одна Васина шапонька по
воде плывет.
День выпал хороший и теплый. По небу громоздились массы кучевых облаков. Сквозь них прорывались солнечные лучи и светлыми полосами ходили по воздуху. Они отражались в лужах
воды,
играли на камнях, в листве ольшаников и освещали то один склон горы, то другой. Издали доносились удары грома.
Пока мать плескалась в
воде с непонятным для меня наслаждением, я сидел
на скамье, надувшись, глядел
на лукавую зыбь, продолжавшую
играть так же заманчиво осколками неба и купальни, и сердился…
Пролив, отделяющий остров от материка, в зимние месяцы замерзает совершенно, и та
вода, которая летом
играет роль тюремной стены, зимою бывает ровна и гладка, как поле, и всякий желающий может пройти его пешком или переехать
на собаках.
На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она
играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь
воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.
Катались
на лодках по Днепру, варили
на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины поочередно — в быстрой теплой
воде, пили домашнюю запеканку, пели звучные малороссийские песни и вернулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок,
играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.
В первый день напала
на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и целые дни
играл, а иногда читал книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть
на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив полой
воды, затопившей огород и половину сада.
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По
воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который
играет полковая музыка
на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
— Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в
воде играет — а отчего? — от того самого, что она ухи для себя не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван
на мели стоит? И как это господь бог к твари — милосерд, а к человеку — немилостив? Твари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я, — в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь,
играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной
воде.
Волны все бежали и плескались, а
на их верхушках, закругленных и зыбких,
играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба, то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по
воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных местах, над морем…
Через полчаса он сидел в маленьком плетёном шарабане, ненужно погоняя лошадь; в лицо и
на грудь ему прыгали брызги тёплой грязи; хлюпали колёса, фыркал,
играя селезёнкой, сытый конь и чётко бил копытами по лужам
воды, ещё не выпитой землёю.
Малолетний сынок то смотрел, как удят рыбу сестры (самому ему удить
на глубоких местах еще не позволяли), то
играл около матери, которая не спускала с него глаз, боясь, чтоб ребенок не свалился как-нибудь в
воду.
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной
воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная
вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа
на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения,
играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
Надо ведь всегда
играть на благородных страстях человека, а такового у поляков есть гордость: вот и надо бы не стрелять в них, а пороть да
водою окачивать.
Первое имя, вероятно, происходит от глагола жировать, то есть
играть, прыгать, что весьма соответствует свойствам этой рыбы, ибо она очень любит выпрыгивать из
воды и плескаться
на ее поверхности из одного удовольствия, а не для преследования добычи; второе же имя должно происходить от того, что жерих, выскакивая из
воды, расширяет свои плавательные, и без того весьма широкие, перья и гребень.
Ни один, от старого до малого, не пройдет мимо реки или пруда, не поглядев, как гуляет вольная рыбка, и долго, не шевелясь, стоит иногда пешеход-крестьянин, спешивший куда-нибудь за нужным делом, забывает
на время свою трудовую жизнь и, наклонясь над синим омутом, пристально смотрит в темную глубь, любуясь
на резвые движенья рыб, особенно, когда она
играет и плещется, как она, всплыв наверх, вдруг, крутым поворотом, погружается в
воду, плеснув хвостом и оставя вертящийся круг
на поверхности, края которого, постепенно расширяясь, не вдруг сольются с спокойною гладью
воды, или как она, одним только краешком спинного пера рассекая поверхность
воды — стрелою пролетит прямо в одну какую-нибудь сторону и следом за ней пробежит длинная струя, которая, разделяясь
на две, представляет странную фигуру расходящегося треугольника…
Отерев мокрые пальцы свои о засученные полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали
играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака, стоя по колени в
воде, укладывали невод в лодку. То были, вероятно, сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении с саком
на плече.
У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил
на рыболовную блесну или
на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над
водой, крылья сливаются с усиками, и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков… Дрожа в воздухе как насекомое,
играя своей пестротой, стрепет поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно испуганный облаком пыли, понесся в сторону, и долго еще было видно его мелькание…
На террасу отеля, сквозь темно-зеленый полог виноградных лоз, золотым дождем льется солнечный свет — золотые нити, протянутые в воздухе.
На серых кафлях пола и белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется, что, если долго смотреть
на них, — научишься читать их, как стихи, поймешь, о чем они говорят. Гроздья винограда
играют на солнце, точно жемчуг или странный мутный камень оливин, а в графине
воды на столе — голубые бриллианты.
А вокруг яслей — арабы в белых бурнусах уже успели открыть лавочки и продают оружие, шёлк, сласти, сделанные из воска, тут же какие-то неизвестной нации люди торгуют вином, женщины, с кувшинами
на плечах, идут к источнику за
водою, крестьянин ведет осла, нагруженного хворостом, вокруг Младенца — толпа коленопреклоненных людей, и всюду
играют дети.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь;
на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом,
играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются
на скалу; солнечный луч уходит глубоко в
воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Затем кубики были смочены «в препорцию водицей», как выражался Кавказский, и сложены. Работа окончена. Луговский и Кавказский омылись в чанах с
водой, стоявших в кубочной, и возвратились в казарму, где уже начали собираться рабочие. Было девять часов. До одиннадцати рабочие лежали
на нарах,
играли в карты, разговаривали. В одиннадцать — обед, после обеда до четырех опять лежали, в четыре — в кубочную до шести, а там — ужин и спать…
—
На всякий случай: какая барка убьется или омелеет — мы сыматъ будем. Тоже вот с рабочими. Всяко бывает. Вон ноне вода-то как
играет, как бы еще дождик не ударил, сохрани господи. Теперь
на самой мере стоит
вода — три с половиной аршина над меженью.
Проклятье!
Холодною
водой меня он обдал.
Он мне напомнил, что любовь есть призрак,
Что я сюда пришел лишь роль
играть.
Перехитрил старик, поторопился
Накидывать аркан свой
на меня!
Вся цивилизованная природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее
играют в
воде, словно говорят: слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и
на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
У него есть и еще одно удивительное свойство, какое присуще и китайской водке ханджин: если
на другой день после попойки выпить поутру стакан простой холодной
воды, то молодое вино опять начинает бродить, бурлить и
играть в желудке и в крови, а сумасбродное его действие возобновляется с прежней силой.
Ялик быстро разрезал гладь
воды. Яличник, рослый, здоровый и красивый парень в красной рубахе, без устали работал веслами; он то нагибался вперед, то откидывался назад, сильно подвигая лодку при каждом движении. Солнце закатывалось и так эффектно
играло на его лице и
на красной рубахе, что мне захотелось набросать его красками. Маленький ящик с холстиками, красками и кистями всегда при мне.
Однажды, когда,
играя с дядею у него
на Ядрине
на биллиарде, я проболтался, что, раздобывшись небольшим количеством пороху, я из разысканного в гардеробном чулане пистолета пробовал стрелять воробьев, дядя приказал принести маленькое двуствольное ружье и подарил мне его, к величайшему моему восторгу; но так как ружье было кремневое, то я помню, как несколько дней спустя, я целый вечер до совершенной темноты стрелял
на реке в нырка, который при первом щелканьи замка был уже под
водою, тщетно осыпаемый запоздалою дробью.
Почему-то оба эти совершенно здоровых человека вообразили себя чахоточными и, налив часть бутылки дегтем, заливали ее
водою и, давши ей настояться
на чердаке флигеля, пили утром и вечером по рюмке, уверяя, что это очень здорово. Андрей Карпович, будучи скрипачом еще в семинарии, привез с собою скрипку в футляре и сначала упражнялся по вечерам
на этом язвительном инструменте один, но потом, сообразив, что
играть вдвоем было бы и поладнее, и благозвучнее, подбил и Сергея Мартыновича
на занятие музыкой.
В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие, отчаянные игроки, для которых
на водах существует только одна рулетка, которые и приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит, и ничем не интересуются во весь сезон, а только
играют с утра до ночи и готовы были бы
играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было.
Помните басню Крылова о том мельнике, у которого
вода размыла плотину, а он все свалил
на куриц; у нас роль этих куриц
играют лесоворы.
А Катя так сладко похрапывала под белым батистовым платочком
на нашей прохладной скамейке, вишни так сочно-глянцевито чернели
на тарелке, платья наши были так свежи и чисты,
вода в кружке так радужно-светло
играла на солнце, и мне так было хорошо! «Что же делать? — думала я. — Чем же я виновата, что я счастлива? Но как поделиться счастьем? как и кому отдать всю себя и все свое счастие?..»
17)
На стр. 89. Юродивый
играет на песчаной косе с ребятишками; это невозможно: тогда все было еще покрыто льдом, снегом и прибывшею, полою
водою.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги,
вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят
на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега,
играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
В роскошной лени утопал.
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах;
Играют воды, рдеют розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещет
на стенах.
И снова они начали
играть, как две большие рыбы, в зеленоватой
воде, брызгая друг
на друга и взвизгивая, фыркая, ныряя.
Куда он ни взглянет, всё синяя гладь,
Всё
воду лишь видит да
воду,
И песни устал он
на гуслях
игратьЦарю водяному в угоду.
Слегка облокотившись
на проволочную сетку, Вера Львовна с наслаждением глядела, как
играли в волнах белые барашки, а в голове ее под размеренные вздохи машины звучал мотив какой-то самодельной польки, и с этим мотивом в странную гармонию сливались и шум
воды под колесами и дребезжание чашек в буфете…
Вода в Фонтанке вся поворонела, и
на мелких изломах ее зыби, словно
на стальной чешуе, мириадами светлых точек, полосок и змеек
играли отблески кровавого огня.
Года три назад я был в Греции. Наш пароход отошел от Смирны, обогнул остров Хиос и шел через Архипелаг к Аттике. Солнце село, над морем лежали тихие, жемчужно-серые сумерки. В теплой дымке медленно вздымались и опускались тяжелые массы
воды. Пароход резал волны, в обеденном зале ярко горели электрические огни, в салоне
играли Шопена. Я стоял
на палубе и жадно, взволнованно смотрел вдаль.
Они с Иоле снова маленькие дети и
играют на набережной родного Дуная, наклоняются к самой
воде и следят жадными глазами за быстрыми, юркими движёниями крошечных рыбок.
Токарев сидел
на берегу, возмущенный и негодующий. Какая глупость! Пруд очень глубок,
вода холодна. Если лодка затонет, то выплыть
на берег одетым вовсе не просто, и легко может случиться несчастие. Это какая-то совсем особенная психология — без всякой нужды, просто для удовольствия,
играть с опасностью! Ну, ехали бы сами, а то еще берут с собою этого ребенка Катю…
Горячее солнце
играло на глади большого пруда, старые ивы
на плотине свешивали ветви к
воде. От берега шли мостки к купальне, обтянутой ветхою, посеревшею парусиною, но все раздевались
на берегу,
на лавочках под большою березою.
Месяц уже побледнел при наступлении утра и, тусклый, отразившись в
воде, колыхался в ней, как одинокая лодочка. Снежные хлопья налипли
на ветвях деревьев, и широкое серебряное поле сквозь чащу леса открывалось взору обширной панорамой. Заря
играла уже
на востоке бледно-розовыми облаками и снежинки еще кое-где порхали и кружились в воздухе белыми мотыльками.